Анна Баркова

В переулке арбатском кривом Очень темный и дряхлый дом Спешил прохожим угрюмо признаться: «Здесь дедушка русской авиации». А я бабушка чья? Пролетарская поэзия внучка моя — Раньше бабушки внучка скончалась — Какая жалость!

Хмельная, потогонная, Ты нам опять близка, Широкая, бездонная, Российская тоска.

Мы строили и рушили, Как малое дитя. И в карты в наши души Сам черт играл шутя.

Нет, мы не Божьи дети, И нас не пустят в рай, Готовят на том свете Для нас большой сарай.

Там нары кривобокие, Не в лад с доской доска, И там нас ждет широкая Российская тоска.

Ни хулы, ни похвалы Мне не надо. Все пустое. Лишь бы встретиться с тобою «В тихий час вечерней мглы».

За неведомой страною Разрешатся все узлы. Там мы встретимся с тобою «В тихий час вечерней мглы».

О, если б за мои грехи Без вести мне пропасть! Без похоронной чепухи Попасть к безносой в пасть! Как наши сгинули, как те, Кто не пришел назад. Как те, кто в вечной мерзлоте Нетленными лежат.

Опять казарменное платье, Казенный показной уют, Опять казенные кровати — Для умирающих приют.

Меня и после наказанья, Как видно, наказанье ждет. Поймешь ли ты мои терзанья У неоткрывшихся ворот?

Расплющило и в грязь вдавило Меня тупое колесо... Сидеть бы в кабаке унылом Алкоголичкой Пикассо.

Восемь лет, как один годочек, Исправлялась я, мой дружочек. А теперь гадать бесполезно, Что во мгле — подъем или бездна. Улыбаюсь навстречу бедам, Напеваю что-то нескладно, Только вместе ни рядом, ни следом Не пойдешь ты, друг ненаглядный.

Загон для человеческой скотины. Сюда вошел — не торопись назад. Здесь комнат нет. Убогие кабины. На нарах бирки. На плечах — бушлат.

И воровская судорога встречи, Случайной встречи, где-то там, в сенях. Без слова, без любви. К чему здесь речи? Осудит лишь скопец или монах.

На вахте есть кабина для свиданий, С циничной шуткой ставят там кровать: Здесь арестантке, бедному созданью, Позволено с законным мужем спать.

Страна святого пафоса и стройки, Возможно ли страшней и проще пасть — Возможно ли на этой подлой койке Растлить навек супружескую страсть!

Под хохот, улюлюканье и свисты, По разрешенью злого подлеца... Нет, лучше, лучше откровенный выстрел, Так честно пробивающий сердца.

Днем они все подобны пороху, А ночью тихи, как мыши. Они прислушиваются к каждому шороху, Который откуда-то слышен.

Там, на лестнице... Боже! Кто это? Звонок... К кому? Не ко мне ли? А сердце-то ноет, а сердце ноет-то! А с совестью — канители!

Вспоминается каждый мелкий поступок, Боже мой! Не за это ли? С таким подозрительным — как это глупо! — Пил водку и ел котлеты!

Утром встают. Под глазами отеки. Но страх ушел вместе с ночью. И песню свистят о стране широкой, Где так вольно дышит... и прочее.

Зажигаясь и холодея, Вас кляну я и вам молюсь: Византия моя, Иудея И крутая свирепая Русь.

Вы запутанные, полночные И с меня не сводите глаз, Вы восточные, слишком восточные, Убежать бы на запад от вас.

Где все линии ясные, четкие: Каждый холм, и дворцы, и храм, Где уверенною походкой Все идут по своим делам,

Где не путаются с загадками И отгадок знать не хотят, Где полыни не пьют вместо сладкого, Если любят, то говорят.

Чем торгуешь ты, дура набитая, Голова твоя бесталанная? Сапогами мужа убитого И его гимнастеркой рваною.

А ведь был он, как я, герой. Со святыми его упокой.

Ах ты, тетенька бестолковая, Может, ты надо мною сжалишься, Бросишь корку хлеба пайкового В память мужа его товарищу?

Все поля и дороги залило Кровью русскою, кровушкой алою. Кровью нашею, кровью вражеской. Рассказать бы все, да не скажется!

Закоптелые и шершавые, Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою. Проходили мы, победители. Перед нами дрожали жители.

Воротились домой безглазые, Воротились домой безрукие, И с чужой, незнакомой заразою, И с чужой, непонятною мукою.

И в пыли на базаре сели И победные песни запели: — Подавайте нам, инвалидам! Мы сидим с искалеченным видом, Пожалейте нас, победителей, Поминаючи ваших родителей.

Нависла туча окаянная, Что будет — град или гроза? И вижу я старуху странную, Древнее древности глаза.

И поступь у нее бесцельная, В руке убогая клюка. Больная? Может быть, похмельная? Безумная наверняка.

— Куда ты, бабушка, направилась? Начнется буря — не стерпеть. — Жду панихиды. Я преставилась, Да только некому отпеть.

Дороги все мои исхожены, А счастья не было нигде. В огне горела, проморожена, В крови тонула и в воде.

Платьишко все на мне истертое, И в гроб мне нечего надеть. Уж я давно блуждаю мертвая, Да только некому отпеть.

Героям нашего времени Не двадцать, не тридцать лет. Тем не выдержать нашего времени, Нет!

Мы герои, веку ровесники, Совпадают у нас шаги. Мы и жертвы, и провозвестники, И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком, Занимались высоким трудом. Золотистый хранили локон И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы И к народу шли в должники. Надевали толстовские блузы, Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки Староверских казацких полков И тюремные грызли пайки У расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы И петлиц малиновый цвет, От немецкой прятались бомбы, На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили, Биты, стреляны, закалены, Нашей родины злой и униженной Злые дочери и сыны.

Отношусь к литературе сухо, С ВАППом правоверным не дружу И поддержку горестному духу В Анатоле Франсе нахожу.

Боги жаждут... Будем терпеливо Ждать, пока насытятся они. Беспощадно топчут ветвь оливы Красные до крови наши дни.

Все пройдет. Разбитое корыто Пред собой увидим мы опять. Может быть, случайно будем сыты, Может быть, придется голодать.

Угостили нас пустым орешком. Погибали мы за явный вздор. Так оценим мудрую усмешку И ничем не замутненный взор.

Не хочу глотать я без разбора Цензором одобренную снедь. Лишь великий Франс — моя опора. Он поможет выждать и стерпеть.